Произведение начато в феврале 2000 года. Что это должно было быть: роман или повесть – уже трудно сказать… И будет ли из этого вообще что-нибудь…
– Жанна, простирается ли на тебя Благодать Божья, — спросил инквизитор.
Вопрос был провокационный, но Жанна ответила.
– Смертному не суждено знать, простирается ли на него Благодать Божья,
но если «да», да не покинет Она меня!
…Джованни Слай был пастором местного прихода. Ни много ни мало, а вот уже сорок с лишним лет он был верен своей пастве. К своим прихожанам он относился как к детям своим, ничем никого не выделяя и не принижая. «Все мы слуги – сыны и дочери – Господа нашего» – так любил повторять Джованни. И прихожане отвечали ему тем же, они искренне любили своего «милого пастора дона Джованни», надеясь вместе с ним войти в Рай…
ГЛАВА I
Однако, надо сказать, что не сразу дон Джованни стал таким. Прежде, в свои молодые годы он был большой повеса. Очень подвижный молодой человек с ярко-пшеничными волосами и стройной мускулистой фигурой, называвшийся громким именем «Ele Coyote» и признававший только самого себя и свои мысли, воспитанный в строгом пуританизме, за каких-нибудь четыре года он успел жениться аж три раза. Жены его были девушками из богатых и довольно известных семей, но в чем-то его не устраивали, хотя поначалу все шло гладко. Дон Джованни, тогда ещё просто Джова, или, на американской манер, — Джо, каждый раз думал, что его теперяшняя жена — то, что ему нужно, что он наконец-то нашел то, что искал, но через каких-нибудь полгода-год совместной жизни эта жена оказывалась такой мегерой, что бедный Джова бежал от неё без оглядки в объятия своей новой невесты… успевая по дороге перехватить ещё парочку женщин. Наконец он нашел-таки ту, которую искал — свою четвертую жену. Он прожил с нею долгих семь лет, пока она не умерла.
Горю Джовы не было предела, он возненавидел и проклял всё — и исчез. Но после его загадочного исчезновения откуда-то стали появляться стихи, рассказы, рисунки. Они каким-то образом всплывали и становились известными не только в его родном городе, но и далеко за его пределами. Неизвестным оказывалось только авторство этих работ, хотя некоторые из знавших Джо ранее, догадывались об их происхождении. Только уж очень злобными были эти произведения, и совершенно не гармонировавшими с тем немного нервным, но улыбчивым и добродушным парнем, которого они знали прежде.
А Джованни был действительно очень даровит. Ещё в годы своей бурной молодости этот повеса написал и нарисовал так много, что, наверное, ни один музей не смог бы вместить всего. Каждый день он радовал своих друзей или колкой эпиграммой, или новым рисунком, или новой поделкой. И всё это было на таком высоком уровне, что ему часто задавали вопрос: почему он пошел учиться по коммерческой части, а не в искусство. Как обычно, Джова отвечал, что не знает, что это для него лишь игрушки и он не придаёт этому особого значения. И ему верили: он всем нравился — этот милый повеса Джо!
Прошло уже пять лет с его исчезновения, но о нём всё ещё помнили. «Где он? Что с ним сейчас?» — такие вопросы всё ещё задавались на дружеских вечеринках, где Джова был одним из главных действующих лиц. Как всегда появлялись и сплетни: что кто-то где-то его якобы видел, что он сейчас большой человек в N-ске, — но на поверку всё это оставалось лишь выдумкой…
Но время берёт своё и Джову, конечно же, стали постепенно забывать. Также постепенно стали исчезать и произведения, которые приписывались его руке. Наконец, пришло время, когда о нём забыли совершенно. Джовы не было уже десять лет…
* * *
Был дождливый и ничем не примечательный осенний вечер. Дождь лил как из ведра с самого утра и редкие прохожие, шлепая по лужам и проклиная и погоду и самих себя за то, что вышли на улицу, спешили поскорее укрыться в домах и согреться возле горящих и приятно потрескивающих свежеположенными поленьями каминов. Старый священник нес свою «вахту» в обветшалой и казалось уже никому не нужной сейчас церкви. Он был так стар, что редко выходил на улицу и поселился тут же, в пристройке. Прожив в этом городе почти всю жизнь, старик знал всех в своем приходе — их привычки и нравы, поэтому сегодня, в эту осеннюю и особенно промозглую погоду, он немного удивился стуку в церковные ворота.
Проковыляв до ворот, старик спросил, кто стучится в Храм Божий в такую погоду.
— Святой Отец, будьте милосердны, впустите меня, я хотел бы покаяться в грехах своих, — голос просящего был надрывным, срывался и дрожал то ли от холода, то ли от напряжения.
Ворота тотчас же были открыты и взгляду много видевшего на своём веку старца предстал оборванный и исхудавший человек. Ввалившиеся щеки его горели — у него был жар.
— Ах, Боже мой, Боже мой, — поспешно зашепелявил священник. — Да входите же, входите скорее! Вы устали, наверное, голодны… Вы очень больны, пойдемте сейчас же в мою келью. Боже мой, Боже мой… В такую погоду… Боже мой… ах… ох…
И старик из последних своих сил подхватил вошедшего, у которого от усталости и болезни подкашивались ноги, и повел, скорее, потащил на себе, в свою пристройку-келью, где напоил горячим чаем, уложил на свою сбитую из досок кровать и накрыл старым пледом. Очутившись в тепле и уюте, путник уснул глубоким непробудным сном.
Старый священник встал перед Святым Ликом, чтобы помолиться, и задумался…
Продолжение следует… возможно…
